Выше уже цитировалось телеинтервью 1992 года. Там есть любопытный момент. Когда разговор заходит о тех самых письмах, из-за которых Солженицына посадили, Говорухин почему-то выходит из комнаты. Съемка вроде прекращается, но Солженицына тем не менее снимают. Он говорит: «Посмотрите, друзья мои. Вот вы берете первый раз, смотрите (снимать не надо). <...> Вот вы видите, каким почерком написано. Это первый раздел, вот таким почерком. А потом второй раздел. Ну, по-моему, слепому видно, что это другой почерк».

Почерки действительно разные. Солженицын поясняет: «А я просто-напросто менее опасный раздел дал своему сержанту доверенному и говорю: перепиши вот это мне. <...> Им бы, дуракам сказать: нет, это почерки разные, – и началось бы следствие: а чей это почерк? А кто написал?» В общем, писатель порицает графологов за халатность. Один из съемочной группы немного смущен этой странной претензией к «дуракам», не потрудившимся посадить еще одного (и на сей раз уж совсем невинного, лишь припутанного Солженицыным к своему делу) человека, он вставляет: «Но человека спасли ведь?» Однако писателя словно несет: «Ну конечно, да, и не только он один, ведь эти дневники мои... оттого, что их сожгли, я, конечно, очень пострадал как писатель, но зато спаслось сразу человек пять, потому что я, дурак, записывал рассказы их – не фамилии, но по рассказам можно понять. <...> Можно всех рассчитать, можно еще пять человек посадить шутя из нашего дивизиона. Ну а следователю лень читать, дураку».

То есть, если бы следователи были немного подобросовестней (или немного менее человечными?) можно было бы посадить народу побольше. Во всяком случае, Солженицын создал им для этого все условия: и «сержанта доверенного» припутал, и еще «человек пять» в блокнотах подставил. И все зря.